литературы выразительные рассуждения о страшных физических последствиях пьянства. Эли Хетко проницательно отмечает влияние творческого наследия Даниила Хармса на тексты и картины «Митьков». Многие прозаические миниатюры Хармса 1920-х годов, оставляющие, невзирая на свою гротескность, тревожное впечатление, рассказывают о серьезных людях, попадающих в нелепые ситуации, которые неожиданно оканчиваются случайной (а подчас и неслучайной) травмой или смертью. Делая признанных русских классиков, например Пушкина, персонажами своих изобилующих случайными встречами рассказов, Хармс дополнительно усиливает эффект от развенчания помпезных символов национальной гордости и честолюбивых устремлений[204]. Называя «Митьков» «каталогом основных национальных черт (можно спорить: плохих или хороших)»[205], Шинкарев устанавливает имплицитную связь между собственной трактовкой русского национального характера и хармсовским саркастическим взглядом на беспокойную действительность 1920-х годов. По мнению Хетко, по крайней мере в некоторых хармсовских несчастных «случаях» можно усмотреть алкогольную подоплеку[206]. «Митьковское» восприятие алкоголизма формировалось под влиянием как литературы, так и живой трагической действительности. Открыто предъявляемая читателям и зрителям шутливая «митьковская» концепция алкоголизма как «женского» явления, ассоциируемого с телесной полнотой, предстает искусственным и двусмысленным конструктом. Каков же в таком случае смысл мифологизации зависимости?

Представляется, что театрализация существующих заблуждений о пьянстве преследует двойную цель: раскрыть истинную природу аддикции и указать на тревожную тенденцию к формированию привычки на основе самих этих заблуждений. Привлекая примеры из области фольклора и общепринятых представлений, Левинтов приходит к выводу, что утрата мужчинами своей мужественности вследствие пивного алкоголизма проистекает не столько из их феминизации, сколько инфантилизации. На одной шинкаревской картине 2008 года (основанной на рисунке начала 1990-х и помещенной в 2010 году на обложку антологии шинкаревских текстов о «Митьках»[207]) изображены два «митька», сидящих в песочнице. Рядом с ними стоит тара с пивом, подозрительно напоминающая молочный бидон (привычный атрибут советской действительности). Рядом с песочницей играют, сидя на земле, два ребенка, а еще один качается на качелях неподалеку. Все трое детей энергично тянут руки к небу, повторяя позу более крупного «митька». Сверху всю сцену обрамляет радуга, а каламбурная подпись гласит: «Радуга-дуга, не пей наше пиво!» (илл. 14). «Радуга-дуга» выступает в роли своего рода «Сверх-Я»: теперь, когда другие виды алкоголя стали недоступны, любителям выпить остается лишь пиво. Такова же подоплека ряда других монохромных (нередко мрачных по замыслу) шагинских гравюр и картин, охватывающих период как горбачевского сухого закона, так и предшествовавшего ему переизбытка алкоголя на фоне политической нестабильности и истощенной казны. На одном из рисунков Шагин изобразил самого себя, стоящего в хвосте длинной очереди к ларьку с вывеской «Пиво» (илл. 15)[208].

За ларьком тянется забор без каких-либо опознавательных знаков, а над забором высится заводская труба. Сюжет рисунка напоминает сцену из будней исправительной колонии, где заключенные толпятся в очереди за едой. В таких декорациях нет места ни для коллективного или всенародного веселья, ни для индивидуальной радости. Другая шагинская работа, подписанная «Молча стоят», изображает двух понурых мужчин перед заколоченным пивным ларьком[209]. Еще на одном рисунке можно увидеть Х-образный знак, означающий полный или частичный запрет чего-либо. И поза Шагина, и заколоченный квасной киоск за его спиной на автопортрете, где художник запечатлел себя в образе завязавшего алкоголика, по форме напоминают крест святого Андрея Первозванного, эмблему российского флота со времен основания его Петром I. Взятые в совокупности, все эти образы намекают, что отучение от алкоголя должно происходить по нарастающей: сначала надо отказаться от крепких напитков, затем от ферментированных, уже с меньшим содержанием спирта, и в конце концов перейти на квас, содержащий пренебрежимо малое количество алкоголя, а по вкусу напоминающий темные сорта пива. В кармане у Шагина, который торжествующе предстает перед зрителем на фоне Исаакиевского собора (вдалеке) и закрытого квасного ларька (поближе), лежит экземпляр книги о программе «12 шагов»[210]. Вся картина свидетельствует об успешно пройденной реабилитации и избавлении от тяжких оков зависимости. Картина «Братки на мосту» (1987) изображает двух человек, в обнимку идущих через мост мимо открытого пивного ларька (илл. 16). Они не замечают упавшего в канал Икара, чья смерть от воды намекает в данном случае на возможную участь алкоголиков. Во всех этих работах Шагин стремится показать особый род аддикции, который можно было бы назвать зависимостью от трезвости, способствующей укреплению отношений с другими людьми и парадоксальным образом основанной на «алкогольной» социализации. И хотя алкоголизм представлен здесь как ложный, иллюзорный путь к здоровому коллективному сознанию, нельзя не отметить, что в данном случае Шагин изображает пьянство как парадоксальный прототип социальности, описанной в программе «12 шагов». Алкоголик в завязке неустанно ищет действенных заменителей алкоголя, будь то похожие безалкогольные напитки, такие как квас, или утешительные национальные нарративы о пьянстве.

В творчестве Шинкарева тоже заметно это неожиданное сближение опьянения, принципиальной трезвости и диегетической образности. Анализ его обширной литературной и художественной продукции с 1980-х годов до настоящего времени позволяет уточнить наш вывод о воззрениях художника на проблему пьянства: в сущности, они почти не изменились. Складывается впечатление, что период трезвости, начавшийся для Шинкарева в 1994 году, когда он поступил в реабилитационный центр в Эшли (штат Мэриленд), никак не повлиял на изображение алкоголизма в его текстах и картинах. Еще в 1988 году, в пору легендарного «митьковского» пьянства, Шинкарев в анекдоте «Сексуальная травма (рассказывается от лица Д. Шагина)» описывает вымышленный эпизод, когда Шагина лишают возможности продолжить запой. Проснувшись в детской кроватке, он видит свою бабушку; та принимается корить внука, показывая ему найденные в постели женские трусы. Кроме того, по словам бабушки, в руках у Шагина была недопитая бутылка кагора, однако ее забрала и допила рассерженная жена.

Чтобы лучше понять смысл изображенного в этом анекдоте осуждения алкоголика, необходимо рассмотреть взаимосвязь сексуальности, вины и зависимости в коллективном творчестве «Митьков». Один из первых автобиографических текстов Шагина содержит сегмент под названием «Первая любовь», явно призванный объяснить «митьковское» отношение к гендеру с психосексуальной точки зрения:

В детском саду Митя полюбил девочку по имени Оленька. Когда наступал тихий час, Митя ложился в кроватку к Оленьке и рассказывал разные сказки. И они играли куколками и плюшевыми мишками. Но однажды Воспитательница застукала их. Она вытащила Митю из кровати Оленьки, сняла с него трусы и стала водить по всем группам детского сада, приговаривая: «Вот, дети, смотрите все на этого бесстыдника!»[211]

Идиллическая ситуация зарождающейся детской сексуальности (мальчик и девочка играют в одной кроватке) оборачивается самоидентификацией Мити с традиционно «девчачьими» играми и заканчивается унизительным наказанием — публичным оголением гениталий мальчика. В рассказе нет однозначного указания истинной причины гнева